Если вы читали «Учитесь видеть» Марины Москвиной, то наверняка захотели прочесть всё, что она там рекомендовала.
Большой трудностью для меня стало найти рассказ Вадим Чернышёва «Волчик, Волченька». Оказалось, что он входит в сборник «Река детства».
Сам же рассказ я выложу здесь.
Волчик, Волченька
I
Волчонка поймали совхозные рабочие, ездившие в лес за хворостом. Заинтересовавшись, откуда так «душно» пахнет, они нашли в болоте, среди густых тальников и сухого тростника, звериное логово. На упругом зеленом мху подле логова были видны следы звериных лап, валялись перья и объеденные кости, запах которых привлек людей. Рабочие извлекли из норы упиравшегося щенка и стали рассматривать, гадая, волчьей или лисьей он породы. Определив, что это волчонок, они решили привезти его напоказ живым и, наслышанные о мести волчицы, опасливо оглядываясь, поспешно выбрались из сухого болота.
В совхозе о волчонке в тот же день узнал директор и решил его взять себе. Однако жена директора рассудила иначе, и волчонок был предложен нам.
Жили мы в то время в Зауралье, в небольшом совхозе, где работал мой отец. Совхоз располагался двумя заимками по берегам открытого, просторного озера. Сразу же за домами начинался светлый березовый лес. Он принимался зеленеть весной всегда неожиданно, в одну ночь, и утром было радостно увидеть вдруг зеленую дымку там, где еще вчера мертво сквозили голые ветви берез. В эту пору по ночам над нашим домом шли одна за другой утиные стаи, а утром прямо с крыльца было слышно, как токуют, бормочут в лесу тетерева-косачи.
Целыми днями пропадал я в лесу, стараясь подслушать, подсмотреть скрытную жизнь его обитателей.
Как я обрадовался, узнав о волчонке!
Дом директора стоял на другой стороне озера. Я отправился за волчонком на лодке. На обратном пути я не сводил с него глаз. Волчонок оказался совсем еще маленьким, с детскую рукавичку, с тяжелой лобастой головой, которую ему было трудно держать на весу. Его покрывала не шерсть, а какая-то серо-желтая подпушь, неопрятная, точно тронутая паршой, с редкими, более длинными волосиками. Волчонок, вероятно, лишь недавно прозрел, да и то не совсем: глаза его были подслеповаты, будто прорезались не до конца, в них стояла еще голубовато-молочная тусклая муть. Он карабкался, путался в разостланном на дне лодки старом ватнике и дрожал от холода и пережитого за день.
Я принес волчонка домой и положил посредине кухни на полу. Он попытался подняться на ноги, с напряжением удерживая голову, она мотала его тельце, это заставляло его, чтоб сохранить равновесие, переступать передними лапами. И тут наша кошка Лаврушка, дремавшая на плечике русской печи, вдруг прыгнула сверху на волчонка и, крича утробным, не своим голосом, начала драть его прямыми передними лапами. Успев за время нашего знакомства проникнуться к волчонку горячей жалостью, я кинулся к нему на помощь, оторвал кошку, наподдал ей в сердцах и выбросил за дверь. После этого Лаврушка домой не вернулась. Ее трехнедельный сын Пестерюшка остался сиротой. Причины исчезновения кошки мы тогда так и не выяснили. Неужели она, оскорбленная в материнском чувстве, обиделась настолько, что ушла, бросив и дом, и котенка?
Перед нами встала задача, чем и как кормить нашего приемыша. Мы тыкали его в блюдечко с молоком, пытались научить пить с пальца, как припаивают новорожденных телят, но волчонок только облизывал мокрый от молока нос и не понимал, что от него хотят. Пришлось, прибегнув к силе, разжать ему рот и осторожно сливать молоко через край. Так волчонок и привык пить, как человек, через край блюдца. Позднее, став побольше, он брал блюдце в зубы и ставил его перед людьми, давая понять, что время кормёжки подошло и посуду пора наполнить.
В молоко для волчонка мать обычно добавляла несколько капель витамина «Д», предупреждавшего рахит и способствовавшего росту. Волчонок очень быстро усвоил, что его еда связана с этим пузырьком, стоявшим на холодном подоконнике. Заслышав глухой звук ручки подойника, наполненного пенистым парным молоком, он бежал теперь к окну с пузырьком витамина «Д», нетерпеливо приглашая следовать за ним, посматривая снизу вверх широко расставленными, грустными, еще хранившими лиловатый отблеск глазами.
На семейном совете мы долго обсуждали, какое имя дать волчонку, и решили назвать его просто Волком. Нам хотелось этим как-то скрыть его происхождение от людей, чье любопытство могло причинить вред ему и излишние хлопоты – нам.
– Скажите, это правда, что у вас живет волк?
– Да, правда, Волк, Волчик, иди сюда, иди ко мне!
– Так это просто имя такое – Волк?
– Ну конечно же, имя, всего-навсего имя!
Волчонок очень скоро привык к своему имени и отлично понимал интонацию голоса и настроение людей, когда они называли его ласково Волчком, Волченькой, Волчишкой.
Он очень подружился с осиротевшим Пестерюшкой. Они вместе спали, свернувшись клубочком, греясь теплом друг от друга, и вместе ели: Волк пил молоко через край, Пестерюшка чистенько лакал сверху. Целыми днями они барахтались и возились на полу и разыгрывали сцены охоты, затаиваясь и нападая один на другого, носясь из одной комнаты в другую, натыкаясь на косяки и попадая под ноги людям.
Было очень забавно наблюдать возню наших зверят, столь различных по наследственным привычкам. Лишенные гнезда и родителей, они были детенышами одной матери – природы.
Но с возрастом у Волка отчетливее стал проявляться инстинкт зверя-охотника. Игра в охоту становилась все более азартной. Подстерегая Пестерюшку, волчонок кидался на него, сбивал грудью, отскакивал и снова наступал, высоко выкидывая прямые передние лапы (кажется, в школах высшей верховой езды жокеи называют такой шаг лошади «испанским»). Затем он брал котенка в зубы поперек и относил на свою подстилку – «логово». Эти игры становились для Пестерюшки все более несносными. Он спасался от них, вспрыгивая на табурет. Быстро опередивший в росте своего товарища, искавший игр с движением и вознёй, Волк заглядывал к нему, пытаясь достать, приглашая к игре, и эти отлучки Пестерюшки лишь усиливали азарт, с которым Волчик снова набрасывался на котенка, как только тот появлялся на полу. Но в играх Волчик был беззлобен, и котенок, видимо, понимал это, потому что игра их никогда не переходила в драку. Котенок покорно переносил волчьи зубы и, попав в них, беззвучно открывал рот, жалобно прося пощады. Мы были бессильны удержать волчонка от его жестоких игр, он охотился за всем, что двигалось: за веником, которым подметали пол, за ногами людей, ходивших по комнатам. Котенок ходил с шершавыми, обмусоленными Волком боками, он стал грустен, начал хиреть и в конце концов подох.
Эта потеря не очень тронула Волка. Он поскучал немного и теперь чаще искал нашего внимания.
II
К этому времени Волк заметно подрос, покрылся серо-рыжеватой шерстью и стал величиной с небольшую лайку. Непропорционально лобастая голова и большие передние лапы свидетельствовали о том, что со временем это будет крупный зверь.
Он начал шкодить дома: грыз, как все щенки, обувь, рвал половики и однажды стащил со стола скатерть, заинтересовавшую его болтавшимся углом.
Волк не мог спокойно видеть тряпку, которой мыли пол. Неожиданно, из засады, он бросался на нее и вцеплялся зубами; разжать их можно было только силой или хитростью. Можно было поднять тряпку, но он оставался висеть на ней, скосив глаза и выжидая, скоро ли от него отступятся. Он до полусмерти напугал этим женщину, приходившую к нам мыть полы.
В семье появилась тягостная тема разговора: как дальше держать его дома?
Волк привязался к нам, скучал без нас и радовался нашему приходу домой. Прижав уши, он тыкался головой в руки, испрашивая ласку, и довольно повизгивал и урчал. За ним было интересно наблюдать, отмечая в его поведении и играх звериные, отличные от собачьих привычки. Нам не хотелось лишать его свободы и тяжело было представить сидящим на цепи.
Но квартира становилась тесна Волку. Он искал возможности выбежать на улицу или хотя бы в длинный общий коридор, где жили еще четыре семьи.
Мать предлагала перевести Волчика на жительство в палисадник – ничего другого мы придумать не могли, – но мы с отцом все оттягивали это.
Наконец нам привезли на заказ изготовленную конуру и длинную цепь с ошейником.
Мы поместили Волка в палисаднике под окном, у врытого в землю круглого стола со скамейкой, которые должны были разнообразить унылое пребывание Волка на цепи и давали нам возможность посидеть у него «в гостях».
Лишенный постоянного общения с людьми, Волк на цепи заскучал. Сначала он все время старался освободиться от ненавистного ошейника, беспокойно крутился на привязи, то и дело влезая на стол и вновь спрыгивая вниз, поскуливал и с надеждой посматривал на раскрытое окно, откуда доносились знакомые голоса. Затем, осознав тщету своих усилий, он свыкся с ошейником, но к цепи так и не привык и тяготился ею.
Оттого, что мы, стараясь возможно облегчить участь Волка, не затягивали туго ошейник, ему не раз удавалось от него освободиться. Почувствовав себя на свободе, он в восторге мчался вокруг дома к крыльцу, совершенно не обращая внимания на тот переполох, который поднимался из-за него на улице и в коридоре, и нетерпеливо царапался в нашу дверь. Дома он стремительно, точно сознавая краткосрочность своего визита, обегал комнаты, торопливо обнюхивал знакомые предметы и, ласкаясь к нам на ходу, метался от одного к другому, не зная, кому отдать предпочтение.
Завидев в коридоре Волка, соседки на кухне тотчас закрывали дверь или, если не успевали этого сделать, старались укрыться хотя бы за громадной русской печью. Дети, которые в это время оказывались на кухне, забирались на длинную лавку у стены и «плясали» на ней, если Волчик, забежав туда, мимоходом обнюхивал их ноги.
Как-то раз он прибежал домой, когда не было ни отца, ни меня. Мать не стала водворять его на цепь и, чтобы не путался под ногами, закрыла его до нашего прихода в столовой.
Вернувшись домой из школы, я заглянул в стеклянную дверь и не сразу решился открыть ее: диванные подушки и бумаги со стола были на полу, в комнате летал пух, а виновник этого столпотворения сидел на столе, скатерть с которого была также спущена вниз. Прилипшее к губе перышко придавало его морде потешное выражение. Довольный результатами своих проделок, Волчик прислушивался, склонив голову, к шагам за дверью, готовый улыбнуться при появлении хозяев.
III
В полуторамесячном возрасте Волк неожиданно отказался от молочной пищи. Он сделал это вдруг и наотрез. Мы были не подготовлены к смене меню и стали предлагать Волку то же, что ели сами. Но почти все оказалось ему не по вкусу. Хлеб и картошку он не ел совсем и согласился, да и то неохотно, только на мясную похлебку, которую в те полуголодные годы мы сами не часто видели на нашем столе.
«Поголодает – и будет есть все подряд», – подумали мы. Но голодная диета не сломила упрямства Волка. И мы поняли, что эта пища для него была просто несъедобной так же, как, например, сено. Пришлось уступить, ведь это был волк!
Мы стали давать Волку сырую конину, несмотря на общее мнение, что от такого мяса волчонок одичает. Когда в совхозе подыхала лошадь, я просил отрубить мне падали столько, сколько могло сохраниться летом в погребе.
При виде мяса волчонок преображался. Он нетерпеливо дергал цепь и рвался навстречу, его взгляд был прикован к куску мяса, в глазах появлялся жадный блеск. Прихватив мясо передними лапами, Волк отрывал от него куски и проглатывал, почти не жуя. В это время он никого к себе не подпускал, даже меня, приносившего ему еду. Я пытался воздействовать лаской, пытался в конце концов утвердиться в положении хозяина силой – все было тщетно. Кончилось тем, что он прокусил мне заскорузлый рабочий сапог, не повредив, к счастью, ногу. Как воспитатель я был оскорблен, я не выдержал и жестоко отодрал его. Мне удалось это лишь потому, что он сидел на цепи. Потом я отнял у него мясо. Волк перестал огрызаться, его стало возможно погладить, почесать привычно за ухом. Но все внимание его было обращено к куску мяса, который я отшвырнул ногой, он чувствовал его запах и натягивал цепь. Я вернул ему кусок – и он снова стал зверем. Наступив на мясо ногой, Волк считал его своей добычей, на которую только он один имеет теперь право, и готов был умереть, отстаивая это право, кто бы на него ни покушался, даже хозяин, кормивший его.
Так было все время, что он жил у нас. Мне пришлось смириться. В этой истории проявилось свойство характера нашего Волчика, столь отличавшее его от большинства собак, – отсутствие какого бы то ни было угодничества, удивительное прямодушие, которое мы затем отмечали в нем не раз и которое не могло не вызывать к нему расположения.
У Волчика была слабость, свойственная почти всем кошкам, – он очень любил валерьянку. Он подходил то с одной, то с другой стороны к накапанной на полу жидкости, жеманился и щурился от резкого ее запаха, затем, когда она, видимо, несколько выдыхалась, осмеливался лизнуть ее и остатки вытирал плечом и шеей – не валялся, как кошка, а «ездил» по полу плечом, стоя на задних ногах. То же самое он делал, обнаружив где-нибудь на дороге раздавленную и затоптанную, подванивающую лягушку или высохшие рыбьи внутренности.
Как собаки и кошки, он выискивал внимательно какие-то особые съедобные травинки и жевал их, скалясь, подворачивая голову, стараясь извлечь запавшую за десну травинку и откашливаясь, когда она прилипала к нёбу.
Однажды – это было в конце лета – Волк опять освободился от ошейника, прибежал домой и тут же обнаружил под кроватью зеленые помидоры, положенные туда доспевать. Он поспешно расшвырял кучу и, отыскав несколько наиболее красных, тут же съел их.
Навестив нас дома в другой раз, он увидел у меня в руках тетеревиные чучела, которые я готовил к охоте. Запах ли убитых птиц, обычно лежавших в сетке-ягдташе вместе с чучелами, или инстинкт, определивший лесную, привычную волкам дичь, – осталось непонятным, что подтолкнуло его, – но Волчик вдруг подпрыгнул, ухватил и стал рвать у меня из рук тряпичного косача. Я поднял чучело, Волк повис на нем, наблюдая за мной, скоро ли я сдамся. Но тут тряпка порвалась, Волк упал, из чучела на него посыпались опилки. Он был заметно сконфужен и потерял к чучелам интерес.
IV
Всех членов нашей семьи Волк выделял среди других людей своей привязанностью. Но к нашим знакомым он относился неодинаково, испытывая симпатию порой к очень редким посетителям и оставаясь при этом равнодушным к соседям, которых он часто видел и мог бы к ним привыкнуть. Даже при встрече во время наших прогулок с людьми, которых он видел впервые, Волчик неожиданно обнаруживал расположение к ним. Особенно радовался он моему однокласснику, приходившему ко мне. Услышав, как мой гость за заборчиком палисадника выводил на разные лады своим тонким и каким-то жалобным голосом: «Волченька, бедненький, Волчик, хорошенький», – Волк начинал крутиться на цепи, поскуливал и просился поласкаться.
Мы долго не могли объяснить эту особенность поведения Волка и поняли наконец, что при прочих равных условиях он выделяет людей по голосам. Ему были приятны высокие и певучие голоса, поэтому он больше симпатизировал женщинам, к которым неожиданно для них вдруг стремился приласкаться, пугал их и от их вскриков становился еще более настойчивым.
Его волновало пение, но особенно – игра на гребёнке. Дребезжащие, ноющие звуки этой импровизированной губной гармошки приводили его в чрезвычайное беспокойство, он испытывал мучительное волнение, клал на грудь передние лапы и тянулся к источнику звуков, затем отбегал в сторону и садился, стараясь быть подчеркнуто равнодушным, но не выдерживал и снова начинал метаться вокруг. В конце концов он усаживался рядом и начинал выть.
Это были душераздирающие концерты!
На домашних животных, с которыми Волку приходилось встречаться, он обычно не обращал большого внимания. Освободившись от цепи, он бежал к крыльцу мимо коровьих стаек и левад. Дремавшие на солнышке коровы тотчас отличали его от собаки, глаза их наливались кровью, они тяжело, грудным голосом мычали, клонили головы и стучали в слеги левад рогами, когда Волк пробегал вблизи. Не останавливаясь, лишь отстраняясь, обеспечивая себе безопасное расстояние, Волк мчался домой.
Без особого интереса он наблюдал, сидя на цепи, за бродившими по палисаднику курами. Наиболее приблизившихся он отгонял, кидаясь с громыханием в их сторону, однако это была скорее обычная охрана своего участка, нежели охота. Но однажды курица неосторожно подошла к Волку в то время, когда он ел, и жестоко за это поплатилась: Волк бросил мясо, стремительно метнулся к ней, одно движение зубами – и отброшенная несушка с разорванным боком забилась в траве.
Не удостоил вниманием он немецкую овчарку, которую привели к нему в гости. Не поняв, с кем имеет дело, овчарка стала приставать к Волчику, приглашая его к играм. Но занятый предоставленной ему на это время свободой более, чем новой знакомой, Волк в конце концов гневно закашлялся, показал дёсны – и собаку пришлось взять на поводок.
Во время одной из прогулок с Волком я зашел к шорнику-охотнику. Шорная мастерская, просторная и полутемная, была наполнена острыми запахами отмокавшей в чану кожи и дёгтя. Сам шорник сидел у дальнего окошка на низеньком табурете с плетенным из сыромятины сиденьем и прошивал хомут. Не в пример овчарке, его гончая сука Найда, бывшая в мастерской, сразу распознала в пришельце зверя. Поджав хвост и дрожа, она забилась под скамью.
Волчик нашел среди обрезков кожи наиболее остро пахнувшие кусочки, потерся о них шеей и обследовал мастерскую. В то время, как он пробега́л близко от скамьи, Найда, взъерошенная, в истерической решимости разыгрывала наскоки на Волка, но он, почти не останавливаясь, обнажал в своей страшной улыбке зубы, и собака с жалобным визгом, точно ее огрели камнем, укрывалась под скамьей. Затем, убедившись, видимо, в том, что от хозяина ждать помощи нечего, она кинулась в дверь, открыла ее толчком передних лап и пустилась к дому.
V
К зиме Волчик покрылся густой пушистой шерстью. Ростом он стал с очень крупную немецкую овчарку. Из-за гривы и пышного беловатого седла на холке он казался еще выше.
С наступлением холодов легче стало подолгу сохранять мясо, кормёжка стала регулярной. Волк стал матереть, особая звериная осанистость и стать не позволила бы теперь спутать его с собакой и неискушенному человеку. Особой остротой отличался от собачьего взгляд его светло-карих небольших глаз. Волк был здоров, уравновешен, на цепи он тосковал, но не озлоблялся и очень радовался нашему приходу.
Меня тоже тяготила «цепная» жизнь Волчика. Я искал всякого случая, чтобы освободить его от привязи и дать ему возможность побегать. Зимой мы чаще всего уходили с ним на заснеженное озеро. На его середине, в отдалении от домов и людей, я спускал Волка со сворки. Радостно было видеть восторг этого сытого, сильного и красивого зверя, в который приводила его предоставленная ему свобода! Наконец-то получали работу его тосковавшие по движению мышцы!
Мы играли с ним в игру, напоминавшую салки. Делая возле меня круги, Волк увертывался от расставленных рук, отбегал, замирал на миг, припадая на передние лапы, и снова проносился мимо так близко, чтобы только не быть пойманным. Затем он наступал вдруг на меня, выкидывая прямые передние лапы – «испанским шагом», – и вступал «врукопашную»: вскидывал на плечи лапы, валил меня с ног, и мы барахтались в снегу. Высвободившись из моих объятий, он принимался носиться кругами, проваливаясь в глубоком снегу, напрягаясь спиной, и захлебывался от охватившей его радости так же, как делают это молодые собаки. В этой возне он прихватывал меня зубами за ногу или за руку, тянул, поймав, за рукав, но не было случая, чтобы когда-либо причинил боль.
Наигравшись, он чистил шерсть, валяясь на снегу, что-то разнюхивал, забирался в снег по уши и, следуя обнаруженному им запаху, грёб снег носом.
Иногда, идя домой на обед, завидев нас далеко на озере, к нам заворачивал отец. Он останавливался на тропинке, протоптанной к проруби, свистел и делал знаки рукой. Волк настораживался, остро всматривался и, узнав отца, мчался на махах к нему, струясь пушистой шерстью спины, разбрасывая снег и наслаждаясь скоростью и простором озера.
Наши прогулки прерывала белая тряпка, вывешенная в форточке кухонного окна, обращенного на озеро, – условный знак, которым меня звали домой.
VI
И в неволе Волк оставался преимущественно ночным животным. Я иногда просыпался ночью от звяканья его цепи. Лунно светились морозные окна, необыкновенно громко отстукивали время часы. С пушечным гулом лопался от мороза лед, звук катился по озеру и утыкался в берег, глох.
Я шлепал по холодному полу к окну, в оставшийся около рамы чистый краешек стекла смотрел на Волка. Он бродил по недлинному рыскалу, взбирался, гремя цепью, на стол, прислушивался к гудевшим от стужи проводам, завороженно всматривался в темнеющий за озером лес.
От этого ли заунывного гудения проводов, от ночного ли одиночества зимой Волк часто выл. Он делал это всегда на столе. Забравшись на него, он крутился на маленькой круглой столешнице, поскуливая, тоскуя все более, наконец садился и, задрав голову, начинал выть. Мне видны были его полузакрытые глаза, парок над пастью, светлый пушистый подгрудок.
На другой день старуха соседка жаловалась на кухне:
– Уж я ворочалась-ворочалась, нейдет сон, душа от страху жмется. Вот помяните: накличет он своих…
Но только раз я видел следы двух волков, появление которых вблизи заимки вряд ли было вызвано пребыванием на ней нашего Волчика: они прошли нежилым берегом и краем озера, не выказывая желания приблизиться к домам, и скрылись в лесу.
В одну из ночей, сжалившись над Волком, я оделся потеплее и вышел к нему. Он не сразу узнал меня, насторожился. Но, услышав голос, закрутился, заюлил, вскинул, по обыкновению, лапы на плечи, чуть не свалив меня в тяжелом моем одеянии. Не опасаясь испугать кого-нибудь из соседей, я спустил его с цепи тут же у конуры.
Мы долго гуляли по безлюдной, странно изменившейся заимке. Темные окна домов отражали свет полной луны, стоявшей в морозном зеленоватом кольце, заиндевевшие коровьи стайки, казалось, были окутаны облаком парного воздуха.
Волк не был, как обычно, расположен к играм. Он сосредоточенно принюхивался к различным следам, оставленным днем людьми, прислушивался, будто обнаружив впервые, к скрипу снега от моих шагов, к гулу лопавшегося на озере льда.
Тихо было до той поры, покуда нас не обнаружила какая-то собачонка. Она истошно заголосила, залилась под крыльцом. Ей ответила другая, третья, подключились собаки на том берегу…
Продрогнув на сорокаградусном ночном морозе, я с удовольствием забрался опять в кровать, еще хранившую тепло. Засыпая, я долго слышал, как перебрёхивались и подвывали, подзадоривая друг дружку, взбудораженные собаки.
VII
С наступлением весны мы с Волчиком стали делать ближние прогулки в лес. Уходили мы недалеко, в лесок за совхозные конюшни, углубляться далее я не решался.
Возвращаясь как-то с охоты, я встретился под вечер с его диким сородичем не дальше чем в километре от домов и опасался, что известная поговорка «Как волка ни корми, а он все в лес глядит», не находившая пока подтверждения во время наших прогулок, может оказаться пророческой при встрече с «настоящим» волком в лесу. В самом деле, кто мог сказать, чем кончилась бы подобная встреча?
Несмотря на то что в недалеком будущем нам предстоял переезд из Сибири в Воронежскую область, где мы жили до войны, вопрос, как быть с Волчиком, еще не был решен, и мне было бы, признаться, очень горестно видеть нашего Волка, уходившего в лес навсегда, неблагодарно и вопреки хозяйской воле.
Ближе к отъезду на семейном совете было решено отвести Волчика в лес и предоставить его самому себе. При этом было опасение, что он доверчиво может вернуться к людям и будет встречен выстрелом или, напротив, превратится в изощренного хищника, вора домашнего скота. Но что было делать с ним, если на житье к себе его никто не брал, а дальний переезд по железной дороге в шумный районный центр с двадцатитысячным населением ничего не сулил ему, кроме неприятностей?
Поднять ружье, как советовали некоторые, и разом разрешить вопросы относительно будущего Волка было сверх наших сил.
Я пошел с Волчиком в лес под вечер. Спущенный со сворки, он, по обыкновению, попытался поиграть со мной, но я не поддержал его. Я был занят мыслями о его судьбе, о расставании, которое должно было произойти сегодня, и о том, как это произойдет.
Мы зашли в лес так далеко, как никогда еще не забирались. Вечер уходил, сгущались сумерки. На полянах, как дым от далекого костра, слоился тонкий туман. Кончили свое вечернее бормотание косачи, лишь сонно побрёхивала, встревожившись, сорока, призывно кричала где-то на луже утка, и в залитых полой водой тальниках ей отвечал, потрескивая, селезень-чирок. Потом он перелетел, и я слышал, как, легко всплеснув, он снова сел в темных кустах.
Всё для Волка было здесь ново и крайне интересно. Он неторопливо, внимательно обнюхивал вытаявшие мышиные ходы, червячки тетеревиного помёта в местах ночных снежных лунок.
В лесу наступало время зверей и птиц, когда, покинув лёжку, оставляет первые следы заяц, вылетает сова, мягко огибая стволы деревьев, и, наткнувшись на них, неслышно шарахается в сторону. Мигнула и зажглась над лесом первая звезда.
Каждый звук, рождавшийся в безмолвном лесу, – отпавшая ли сухая ветка, шорох ли мыши, хрустнувший под чьей-то осторожной ногой сучок – всё занимало, настораживало Волка, заставляло его прислушиваться и ловить верхним чутьем долетавшие из чащ лесные запахи.
Я предполагал, что это время было наиболее подходящим для начала новой жизни Волка, а длинная ночь, проведенная среди лесных обитателей, должна была переломить Волчика и пробудить его инстинкт дикаря. Во всяком случае, мне так хотелось, поскольку уж мы решили расстаться с Волком таким образом.
Волк тем временем взял чей-то след и, останавливаясь то и дело и разнюхивая его, потихоньку пошел по нему и скрылся в густом осиннике.
Оставшись на поляне один, я облюбовал большую развесистую березу, сделал несколько путаных ходов, заячьих «двоек» и «смёток» и, допрыгав до березы, забрался повыше и затаился в ветвях.
Довольно долго Волка не было. Затем он появился из осинника и остановился, отыскивая меня глазами.
Все дальнейшие его действия мне были сверху отлично видны. Не обнаружив меня, Волк кинулся к тому месту, где последний раз видел меня. Он покрутился там, взял след и, тщательно разбираясь в моих хитростях, сколовшись не однажды на моих «смётках» и начиная каждый раз сначала, в конце концов оказался у моей березы. Дальше след исчезал. Я видел, что Волк был очень обеспокоен. Он торопливо, но старательно еще раз обшарил всю поляну и, снова в точности повторив все мои движения, опять оказался подо мной.
Далее следа не было! Это было выше его понимания. Волк заметался в панике под березой и, отчаявшись, вдруг завыл.
Тая дыхание, я сидел не шелохнувшись.
А Волк продолжал выть. Он выл совсем не так, как зимними ночами, сидя на столе, – вой его был сейчас отрывист, со всхлипами. Он был растерян: лес, родной, спасительный лес обернулся для него безмолвной пустыней, исполненной ужасов и одиночества.
Я был растроган привязанностью Волчика, от его тоскливого воя сердце мое сжималось жалостью.
Время шло, но Волк не собирался уходить из-под березы.
Что мне оставалось делать?
Я не выдержал и начал спускаться. Боже, как обрадовался мне Волчик! Он закрутился, запрыгал вокруг, вскинулся мне на грудь и облапил меня, словно опасаясь, что я опять могу исчезнуть.
Больше его сейчас ничто не интересовало в лесу. На обратном пути он держался неподалеку, заигрывал и искал мою руку.
Домой мы вернулись, когда уже совсем стало темно.
VIII
И вот пришло время нашего отъезда. Волка нам пришлось взять с собой.
Грустно было расставаться с привольем светлых березовых лесов, только что одевшихся молодой листвой, с озером, на середине которого привычно чернел табунок нырков, с охотой, начинавшейся сразу за огородами…
Что ждало Волчика в дальней дороге и на новом месте?
Пережив два нелегких года эвакуации, люди готовились к переезду на родину, как к празднику.
От совхоза до станции было двадцать пять километров. Длинным эшелоном повозок тронулись мы в путь.
Волчика привязали к телеге около заднего колеса. Суета сборов, шумная вереница повозок, крики и говор многих людей выбили его из колеи уединенной жизни в тихом палисаднике под окном. Волка пугало катившееся рядом колесо с мелькавшими спицами, он нервничал, и наши слова утешения не имели действия. К тому же лошадь, как только он появлялся сбоку в поле ее зрения, всхрапывала, шарахалась, дергала телегу и привязанного к ней Волка. Он натягивал цепь, крутился и в конце концов угодил пальцем под колесо.
Я не мог больше видеть метавшегося Волчика, слез и взял его на цепь. Мы пошли лесом вдоль дороги. Волчик повеселел, и хотя палец у него оказался сломанным, он не обращал на это внимания и почти не хромал. Его нельзя было упрекнуть в изнеженности: видно, не к легкой жизни готовила его природа!
Так мы шли лесом, пока не наткнулись на стадо. Глухо мыча, коровы окружили нас кольцом. Даже дальние коровы, заслышав мычание, устремились рысцой к нам, тряся подгрудками, звякая колокольцами, чтобы принять участие в этой блокаде.
Оскалившись, Волк метался то в одну, то в другую сторону, отщелкиваясь зубами. От наскоков Волка коровы пятились, но круг нацеленных на нас рогов не размыкался. Крутясь вокруг меня на цепи, Волк запутал мне ноги, я упал, а он забрался на меня. Положение становилось неприятным. Совсем рядом я видел налитые кровью глаза коров, пригнутые к земле головы. Я боялся пошевелиться, чтобы не разрушить положение того неустойчивого равновесия, которое наступило, когда ни одна из коров не решалась напасть первой, а Волк сидел на мне, скалился своей адской улыбкой и «стрелял» зубами.
Нас выручил пастух. От щелканья его кнута коровы с облегчением, как мне показалось, отпрянули в сторону, и мы побежали догонять обоз.
Неизвестно, как сложилась бы судьба Волка, если бы мы продолжали жить в Зауралье, но с отъездом оттуда для него наступили тяжелые времена. В поезде его поместили в вагон, одну половину которого занимали тюки прессованного сена, а другую – несколько веялок. Вагон только что прошел дезинфекцию, в нем было трудно дышать от густого, першившего в горле запаха карболки.
IX
Приехав на место, мы поместили Волка в глубине парка, примыкавшего к нашему дому, в стороне от людских глаз. Но весть о том, что у нас есть настоящий, дикий волк, быстро разнеслась по всему районному центру. К нам началось паломничество. Приходили знакомые и незнакомые, поодиночке и группами, экскурсии пионеров с учителями биологии. Приходили охотники, владельцы борзых – а чаще выборзков – с просьбой попробовать притравить по волку своих собак.
Мы потеряли покой, выдворяя то и дело из парка непрошеных посетителей. Многие из этих назойливых гостей относились иронически к нашим увещеваниям. Они недоумевали, как можно защищать волка, – по их мнению, это животное находилось вне закона.
Площадка около Волчика забрасывалась кусками хлеба, который он по-прежнему не ел, палками и камнями. Он стал раздражителен, предпочитал забиваться в конуру от надоедавших ему людей, которые желали видеть его таким, каким они, далекие от природы, представляли себе волка – злым и кровожадным.
У Волчика появилась привычка, как у зверей, сидящих в клетках зверинцев, бессмысленно бегать из стороны в сторону. Наши прогулки стали теперь редкими. Я боялся спустить его со сворки, опасаясь встреч с людьми; часто нас сопровождали зеваки, которых я вынужден был терпеть, так как запрещение приближаться озлобляло их, при удобном случае они могли выместить это на Волке.
Недоверие к людям, появившееся у Волка, в какой-то степени распространялось и на меня. Я с грустью чувствовал, что золотая пора нашей дружбы, не омраченной этим недоверием, прошла. Ясно было, что при той неугодливости и негибкости, которой отличался характер Волка, ее уже было не вернуть.
Родители мои снова стали поговаривать о дальнейшей судьбе Волчика. Было жалко расставаться с ним, но видеть, как он замыкается и становится все более угрюмым, было тоже нелегко.
Дело решил случай. Отца послали в межрайонную лабораторию с пробой воды, взятой из только что пробуренной артезианской скважины. Неблизкая дорога шла бором, густыми посадками сосняка, поймой лесной тихой речки, окруженной непролазным тростником сухих болот и плавней.
Отец взял Волка, чтобы отвезти в безлюдное место и еще раз предложить ему свободу.
Я был в школе и не видел, как Волчика посадили в зеленый армейский «виллис», как тронулась в путь и скрылась за поворотом машина. Грустно было смотреть, вернувшись домой, на осиротевшую конуру и пустую цепь, на истоптанный Волком точок, замусоренный камнями и палками…
Отец рассказал потом, как все было.
Впервые ехавший на машине, Волчик всю дорогу прятал голову у отца в коленях. «Виллис» остановился на краю сухого кочковатого болота, шелестевшего метелками рослого тростника. Волк бродил по обочине, жадно принюхивался к запахам леса и болотных трав, к следам кабана, пересекшего в этом месте лесную дорогу, и не сразу заметил, как машина тихо отъехала и остановилась на пригорке.
Он долго стоял на дороге и смотрел ей вслед. О чем думал Волчик, глядя на неподвижный «виллис», на куривших возле него людей, на отца, похлопывавшего по сапогу снятым с него ошейником?
Люди не звали его, но и не уходили.
В лесу где-то стучал дятел, проскрипел крылом ворон, неторопливо протянувший над головой через болото…
И Волк решился. Он повернулся, медленно вошел в болото и скрылся в тростнике.
Больше мы ничего не слышали о нем – ни от охотников, ни от лесников, ни от пастуха, гонявшего стадо по опушке бора.
Волчик исчез, как в воду канул.
X
Прошли годы, но дружба с Волчиком не забылась. Благодаря этой дружбе я навсегда сохранил особое отношение к волкам.
Спустя много лет мне привелось участвовать в охоте на волков. Были зафлажены четыре волка. Стрелки́ встали на номерах в продолжение линии флажков. В глубине оклада тихо ходили, негромко посвистывая, постукивая по стволам деревьев, два загонщика.
Три волка были взяты в первый день охоты, а четвертый – он был ранен – остался в кругу. Ранние зимние сумерки помешали взять этого последнего волка. Кумачовые флажки стянули вкруговую, и они остались стоять до следующего дня.
Мы ночевали на маленьком глухом кордоне, окруженном лесом. Удачливые охотники ужинали, «гусарили», оживленно вспоминая за столом события сегодняшней облавы и прошлые охотничьи истории.
Я выходил на крыльцо дохнуть свежего воздуха. Великолепным было высокое звездное небо. В темных чащах мороз изредка постреливал сучком, прохватывал ноздри, студил разгоряченные после долгого пребывания на воздухе и в жаркой избе щеки. За бревенчатой стеной слышались голоса и смех охотников.
Где-то в темном лесу сидел в глухом окладе раненый волк. Нелепой казалась простота умного, сильного зверя, не позволявшая ему переступить черту оклада, непостижимым был простодушный страх волка перед кумачом безобидных флажков. Я вспомнил простака волка, вмерзшего в прорубь в ожидании рыбы, которого наутро бабы отлупили бельевыми вальками, – как точны в характеристиках своих героев русские сказки!
Отдохнувшие, выспавшиеся, мы пришли на другой день к месту облавы. Волк из круга не вышел. Сняв часть флажков, цепью рассыпались стрелки. Стоя на «номере», я слышал, как далеко в лесу начали «пошевеливать» зверя загонщики, думал о раненом волке – последнем, вероятно: о волках давно не слышно было в тех краях, – который провел тяжелую ночь в зафлаженном лесу, когда мы спали в избе.
Он вышел на меня неожиданно близко. Я увидел его всего сразу: слипшуюся от крови, с примерзшим розовым снегом шерсть на ляжке, приставший к шее обыкновенный, как у собаки, репей, его ненавидящие и полные ужаса глаза – он уже знал, что сулит ему встреча с человеком.
Я еще раньше, слушая приближающихся загонщиков, задумал не стрелять этого волка, коль он выйдет на меня. Впервые с тех пор, как у нас жил Волчик, я видел так близко живого вольного волка.
Я не поднял ружья: непросто выстрелить по последнему зверю, даже если он волк.
